Неточные совпадения
У него даже голос
от огорчения стал другой, высокий, жалобно звенящий, а оплывшее лицо сузилось и выражало искреннейшее
горе. По вискам, по лбу, из-под глаз струились капли воды, как будто все его лицо вспотело
слезами, светлые глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с волос головы и бороды горстью, брызгал на песок, на подолы девиц и тоскливо выкрикивал...
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком
горе, а между тем, странно, и в
горе и в счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в
горе,
от слез стало бы легко…
Он тихонько утирал
слезы, катившиеся по щекам,
горел, млел
от своей мечты.
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное
горе нарушит мир ее души! Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали
слезы к глазам
от этой мысли.
Глядя на нее, заплакал и Викентьев, не
от горя, а потому, объяснял он, что не может не заплакать, когда плачут другие, и не смеяться тоже не может, когда смеются около него. Марфенька поглядела на него сквозь
слезы и вдруг перестала плакать.
Он медленно ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался с приятелями и бродил по уединенным улицам.
Горе укладывалось,
слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация воздуха
от свеч, тихое пение, расплывшееся
от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
А бегать да вешаться всем на шею
от любви к человечеству да
сгорать слезами умиления — это только мода.
Эта докторша была одних лет с Анной Федоровной и большая ее приятельница, сам же доктор вот уже с год заехал куда-то сперва в Оренбург, а потом в Ташкент, и уже с полгода как
от него не было ни слуху ни духу, так что если бы не дружба с госпожою Красоткиной, несколько смягчавшая
горе оставленной докторши, то она решительно бы истекла
от этого
горя слезами.
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел
слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая
от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо,
от горя за них и оттого, что мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя
слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне...
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным. В глазах мальчика еще стояли
слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны; черты лица то и дело передергивались
от нервных спазмов, но вместе с тем в них виднелось недетское, глубокое и тяжелое
горе.
Нюрочка добыла себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич в первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже не оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик пришел к нему размыкать свое
горе и не мог
от слез выговорить ни слова.
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит
от него. Устраиваться в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь в первый раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и каждый день уходила к ней. Старушка с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел жену в
слезах. Она открыла свое тайное
горе только после усиленных просьб.
— Боже мой, ежели бы она видела это! — сказала бабушка, отворачиваясь
от меня и отирая показавшиеся
слезы. — Ежели бы она видела… все к лучшему. Да, она не перенесла бы этого
горя, не перенесла бы.
Глаза сына
горели красиво и светло; опираясь грудью на стол, он подвинулся ближе к ней и говорил прямо в лицо, мокрое
от слез, свою первую речь о правде, понятой им.
О
горе,
слезах, бедствиях он знал только по слуху, как знают о какой-нибудь заразе, которая не обнаружилась, но глухо где-то таится в народе.
От этого будущее представлялось ему в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно — он не знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки — то голос славы, то любви: все это приводило его в сладкий трепет.
И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих
слезах дурного; и хотя бы и
горя у тебя никакого не было, всё равно
слезы твои
от одной радости побегут.
Он бледнеет
от вина, на висках у него жемчужинами выступил пот, умные глаза тревожно
горят. А старик Гоголев, покачивая уродливым носом, отирает
слезы с глаз пальцами и спрашивает...
— Так, голубка, так. То-то я тебя признала. Да ты и теперь словно кручинна живешь. Вот и платочек твой мокрый, знать
от слез. Ох вы, молодушки, всем вам одна печаль,
горе великое!
Прасковья Ивановна стояла на коленях и со
слезами молилась богу на новый церковный крест, который
горел от восходящего солнца перед самыми окнами дома; никакого образа в комнате не было.
Его встретила Капитолина Марковна. С первого взгляда на нее он уже знал, что ей все было известно: глаза бедной девицы опухли
от слез, и окаймленное взбитыми белыми локонами покрасневшее лицо выражало испуг и тоску негодования,
горя и безграничного изумления. Она устремилась было к Литвинову, но тут же остановилась и, закусив трепетавшие губы, глядела на него так, как будто и умолить его хотела, и убить, и увериться, что все это сон, безумие, невозможное дело, не правда ли?
Высокий дом, широкий двор
Седой Гудал себе построил…
Трудов и
слез он много стоил
Рабам послушным с давних пор.
С утра на скат соседних
горОт стен его ложатся тени.
В скале нарублены ступени;
Они
от башни угловой
Ведут к реке, по ним мелькая,
Покрыта белою чадрόй
Княжна Тамара молодая
К Арагве ходит за водой.
А что люди не раз
от него плакали горькими
слезами, — ну, и это тоже правда… Таки плакали не мало: может, не меньше, чем
от Янкеля, а может, еще и побольше, — этого уж я вам не скажу наверное. Кто там мерил мерою людское
горе, кто считал счетом людские
слезы?..
— Ах, не в том мое
горе, — сказала Катерина, вдруг приподняв свою голову, — что я тебе говорила теперь; не в том мое
горе, — продолжала она голосом, зазвеневшим, как медь,
от нового нежданного чувства, тогда как вся душа ее разрывалась
от затаившихся, безвыходных
слез, — не в том мое
горе, не в том мука, забота моя!
Но тут вдруг стало являться одно существо, которое смущало его каким-то недетским ужасом, которое вливало первый медленный яд
горя и
слез в его жизнь; он смутно чувствовал, как неведомый старик держит во власти своей все его грядущие годы, и, трепеща, не мог он отвести
от него глаз своих.
У меня не было даже
слез, и я прятался
от всех, чтобы не видели моего
горя…
Он прибавил тринадцать тысяч жердей? Пусть так! Пусть он нарубил только шестнадцать тысяч. А разве этого мало? И притом, две тысячи он рубил, когда у него была больна первая его жена… И у него было тяжело на сердце, и он хотел сидеть у своей старухи, а нужда его гнала в тайгу… И в тайге он плакал, и
слезы мерзли у него на ресницах, и
от горя холод проникал до самого сердца… А он рубил!
Маргаритов. Чужим
горем живет он, чужими
слезами. Мать, брат в поте лица работают, а он пропивает их выстраданные копейки. Да какие деньги у бедной семьи? Разве их на разврат хватит? Нет ли еще где бедных тружеников попроще? И тех обобрать, пусть они плачут да
горе мычут. Что ему за дело до чужих
слез! Ему веселье нужно. Дитя мое, поди ко мне, уйдем
от них!
И хороня детей, умиравших
от истощения, и оплакивая их кровавыми
слезами, темнея
от горя, усталости и голода — женщины в эти тяжелые дни были кротки и дружественны, как никогда: они верили, что не может даром пройти такой ужас, что за великими страданиями идет великая награда.
Прикрыв дверь и портьеру, Тугай работал в соседнем кабинете. По вспоротому портрету Александра I лезло, треща, пламя, и лысая голова коварно улыбалась в дыму. Встрепанные томы
горели стоймя на столе, и тлело сукно. Поодаль в кресле сидел князь и смотрел. В глазах его теперь были
слезы от дыму и веселая бешеная дума. Опять он пробормотал...
Но вдруг, среди речи, глаза ее наполнились
слезами, голос упал, она отвернулась и склонилась на церковный помост, чтоб скрыть
от людей свое
горе…
Он весь сиял, как будто
от луны;
Малейшие подробности одежды,
Черты лица все были мне видны,
И томно так приподымались вежды,
И так глаза казалися полны
Любви и
слез, и грусти и надежды,
Таким
горели сдержанным огнем,
Как я еще не видывал их днем.
Нежно любимую мать схоронила она сегодня, и так как шумное
горе и грубое участие людское были ей противны, то она на похоронах, и раньше, и потом, слушая утешения, воздерживалась
от плача. Она осталась, наконец, одна, в своем белом покое, где все девственно чисто и строго, — и печальные мысли исторгли из ее глаз тихие
слезы.
— И не дай вам Господи до такого
горя дожить, — сказал Патап Максимыч. — Тут, батюшка, один день десять лет жизни съест… Нет горчей
слез родительских!.. Ах, Настенька… Настенька!.. Улетаешь ты
от нас, покидаешь вольный свет!..
Патап Максимыч подолгу в светелке не оставался. Войдет, взглянет на дочь любимую, задрожат у него губы, заморгают
слезами глаза, и пойдет за дверь, подавляя подступавшие рыданья. Сумрачней осенней ночи бродит он из горницы в горницу, не ест, не пьет, никто слова
от него добиться не может… Куда делись горячие вспышки кипучего нрава, куда делась величавая строгость? Косой подкосило его
горе, перемогла крепкую волю лютая скорбь сердца отцовского.
Облилась Дуня
слезами при этих словах давнего верного друга. Сознавала она правду в речах Груни и не могла ничего возразить. В глубокую думу погрузилась она и через несколько минут, надрываясь
от горя, кинулась на постель Аграфены Петровны и, спрятав лицо в подушки, не своим как будто голосом стала отрывисто вскрикивать. Если б эти рыданья, эти сердечные вопли случились в сионской горнице, собор Божьих людей возопил бы: «Накатил! Накатил!» Хлыстовские душевные движенья оставались еще в Дуне. Причитала она...
«Бедный Андрюша! — подумала Тася, — и он сирота, как и Карлуша. У той папа умер, и она успокоиться не может по нему до сих пор; y этого мама, и он о ней со
слезами вспоминает. A y неё, Таси, есть добрая, милая, ласковая мама, и она, Тася, так много горького причинила ей! Сколько
горя и печали! Должно быть много, очень много, если добрая мама решила отдать ее так далеко
от себя».
Если он действительно страдает
от горя и раскаяния, то он, имея намерение убить себя, не может говорить фраз о своих заслугах, о жемчужине и о
слезах, которые он проливает, как льется камедь с деревьев Аравии, и еще менее о том, как турок бранил итальянца и как он вот такза это наказал его.
Глаза ее уже были сухи
от слез и
горели каким-то зловещим огнем.
Глаза Аделаиды сверкали огнем вдохновения, щеки ее
горели; временем катились по ним
слезы, которые она спешила перехватить платком, чтобы сокрыть их
от коварных свидетелей.
— Перестань, перестань, глаза испортишь, разве можно плакать,
от слез глаза выцветают, уж я с твоим отцом в молодости и
горе видала, да и то не плакала, боялась…
— Будь ты довольна и весела, я не пришла бы за тобой, но ведь ты совсем истерзалась, твои
слезы идут
от большого
горя.
Священник села Троицкого явился служить первую панихиду, на которой появилась и Салтыкова. Лицо ее изображало неподдельную печаль. Глаза были красны
от слез. Она усердно молилась у гроба и имела вид убитой
горем безутешной вдовы. Священник даже счел долгом сказать ей в утешение что-то о земной юдоли. Она молча выслушала его и попросила благословения.
Когда рассказывали это прискакавшему о. Василию, ожидали
от него взрыва
горя и
слез, и были удивлены: вытянув шею вперед, он слушал сосредоточенно и внимательно, с напряженно сомкнутыми губами; и был у него такой вид, точно он уже знал то, что ему рассказывают, и только проверял рассказ.
У каждого страдания и
горя было столько, что хватило бы на десяток человеческих жизней, и попу, оглушенному, потерявшемуся, казалось, что весь живой мир принес ему свои
слезы и муки и ждет
от него помощи, — ждет кротко, ждет повелительно.